Лета 7530 февраля месяца сотвори ся во граде Володимере суд царской, и восседоше на место высокое воевода государев, тивуны же да дьяки со ябедники подле, по сему же введоше во управу татье состояния холопскаго.
Наперво же поставили пред очи Олешку Навальнаго, вора Вятскаго, за татьбу да за леса хищение во острог заточеннаго.
Сказывал же тивун, што во злодействе не остановясь, рёк Олешка словеса прельствыя и чрез то отроки да отроковицы нерозумныя во хомяки обрати безщисла. И взимаше ен со хомяцев сих подать, не пропустя и копеечки малой, матушкой да батюшкой на букварь да на сласти даденой.
Дань же собравши, Олешка хомяцев во узилищах да под судом остави, сам же ко моря заморския ся устреми и гады морския там пожираше. Хомяцем же во утешение парсуны своея со клешнею во пасти посылаше. От сего же поношенья даже хомяк, разумом не богат и воли своея не имаючи, возбурлил да на лихоимство Олешкино ябеду во приказ снёс.
Сие же обвиненья услыша, воздеша Олешка-вор руце горе и тако восклицах: «Ведайте люди, што невинен есмь, аки агнец новорожденнай! Доказательство же сему таково, што со две сотни темен хомяцев оброк побирахом, а во приказ токмо две тыщи на мя ябедничало. От сего и выходит, што вины на мне и несть».
Изуми ся от сего воевода и ко дьяку ся обратя, тако рёк: «Зело престранно сие размышление и науке грецкой логике непостижимо». Молви же дьяк: «Мудрено ли, воевода? Олешка-то вор чай науке заморской ирусперденции ся обучавшись. Премного таких средь паствы Олешкиной, и иного всякого дармоеду, едино токмо тех, кто на работы полезныя ся подвизае во пастве Олешкиной вовсе несть».
При сём же бывши Ермило-душегуб ся возрадови и тако восклицах: «Верно брешет Олешка! Тако же и аз безвинно претерпевахом! Сказывают, будто дюжину человецев аз извёл, а ведь из них ни един жалобу не подал! Безвинны со Олешкою есвы, надобно ослобонити нас немедля да водки ведро выдать, за ущерб моральный!»
Молви тут воевода: «Обожди, Ермило, твой черёд ещё буде. Ты ж, Олешка, ответствуй. Коли ты оброк хомячий на делы нужные упоребивши, на што гадов-то морских покупавши? Будто бы работы честнай руце твоея ся касати не изволили, а гад-то морской нынче недешев - енто обвычный по пяти копеек за пучок, ну то ты лутше мя ведаеши».
Олешка на сё токмо нос отворотил, да бывши во суде хомяк из паствы Олешкиной, сам бос, во власянице да со лохмами нечесаными. Ен тут и возопи: «А и ты воевода, малувер еси, от сего преглупо и вопрошаеши. В том же дело, што отец наш Алексий, да славится имя его, муж святый и беспорочный. И блага мирскаго нему не потребно, и што подаянием сберёт, все хомяцие своея во благо употреби, сам же ся питае токмо хлебом черствым да акридою. Да токмо так свят муж сей, што снедь эта скудная ся сама во гады морския чудесным образом да и претвори ся. Егда же отцу Алексию ко моря теплыя прейти надобно, дабы за люд русской ся на пляже подвизати бесстрашно, не лете ен по воздусям во лодии небеснай, но иде по морю, аки посуху. Слава же пресвятому Алексию, осанна нашему благодетелю! Преклонитесь, неверныя!»
По сему же пал хомяк Олешкин на колена, во кал да во прах, Ермило же душегуб тако восклицах: «Надёжа-воевода, вели слово молвить! Я этого мужеложца во Химках зрел, у него там торговлишка лотошная!»
Молви тут дьяк приказной: «Обожди, Ермило, твой черёд ещё настане. Вишь, надёжа-воевода, делы-то какия, хомяци-то Олешкины и впрямь во бредни сии веруют, а по сему ен их хоща по сусалам бей, им то ничтоже. Ну а может ли тьма хомяцев ошибатися, сие давний предмет филозопический. Путаное дело, зело путаное».
Молви тут воевода: «А по мне, так дело сие самое простое и гадати тут нет о чем. Сим же повелевахом, взяти Олешку, да во поруб самый глубокой и вверзити, хлебы же черствыя да акриды доставляти в избытке. Коли вор ен, так по делом же и мука, коли же муж святый и блага мирския отринул, так во порубе нашенском их и несть. Аще же хлеб черствай да акриды евонныя вдруг во гады морския ся претворят, то сие делы ужо не нашего розумения».
Летописецъ Антонъ