Сказывают люди, дни третьего содеялися на Москве делы тревожныя. Вышед на площадь Красную глашатай и при всём честном народе весть огласил: вор Вятской, узник Петушинской, Олешка Навальной, во узилище заточен, мастерство ткацкое постичь восхотише, иже грозится к сентемврия исходу на весь мир сам-один полотна наткати, а тако же и рушников расшитых да сарафанов ситцевых.
Се же услыша, долго безмолвствовал народ, а после рек кто-то: «Что же это, православныя? Ен, выходит, работу честнаю делати хоще?».
И егда же то сказано, стал стон во людех, и вопль голосный, и рыдание. И раздался глас вдруг престрашный: «Дни последния, братие! Помолимся!», и тот же час забили вси колокольни набат и люд, дела оставя, ко церквы ся устреми. И бысть страх велий и смятение, а юродивый Невзор, ниц падоша, слезьми ся умывах, грязью лице мазах да одно токмо «лошадка, лошадка» бормотал непрестанно.
И полетела ся весть по всея Руси, и где же оглашена бысть, тот же час люди делы своея бросаху и, во страхе ко церквы бегоша и плача, и во прегрешения свои каясь. На Онего-озере же старец раскольный Нектарий, сие услышах, перст воздеше и тако молви: «Он здесь!» По сему же паству своея, человек три ста и полста, а и со жены да детишки малыя, во сруб введоше да ко гари великия ся приготови. Благо разъезд казачий мимо проходи, злу ся свершити не дал, но люди успокои. Старца же, плачуща горько, во избу лекарску вверзи, на суп курий, кашку пшеничну да отвар морковнай, зело пользительный.
В тот же час, вышед на площадь боярин молодой, стольник государев, и се узря, спросише: «Што содеялося, православные? От чего стон сей да плач? Нешто война почалася али пожар какой?»
И восклицали люди: «Нешто не ведаеши? Олешка Навальной ко работе честнай охоту поимаша! Се ли не знак светопреставления скораго? От того же и плачемо!»
Рассмеялся тут боярин и тако рёк: «Успокойте ся, люди добрыя. Несть во сём ни чего страшнаго. Не по воле своея Олешка ко труду ся сподоби. Нашед мудрец немецкой Фредерикус Енгелсов, што труд обезьяна во человеце претворити може, и тому доказательства верные есть. Государь же Володимер так суди: аще обезьяна удалось, може и из Олешки што выйде? От того и ко работе нужной его приставити повелел, корысти научныя ради».
И то услыша, ся возрадоваху люди русския, и ся развеселиша, и мудрость государеву восславиша. Един токмо прохожий из земли Аравийской, Абдулом рекомый, лицем зело помрачнех, и ко боярину подойдя, тако рёк: «С огнём забавляется царь Володимер. Истинно говорю, есть во Вселенныя вещи, уму человеци не постижимы, и тайны, кои смертному ведати заказано. Опасно суть естества границы преступати. Во пучине морской, в Рлайхе-городе, Кутулу-демон спит чутко. Аще тунеядец природнай станом ткацким заскрипит, не пробудит его ли скрежет сей? А то ведь не наихудшее, што от сего противуестествия стати може. Поди ко своему господину, и проси, намерение свое предерзостное да оставит.
Аще же упорствует царь Володимер, то вот ти, боярин, нож преострай из стекла драконьего. И егда же Олешка пряжу впервой затеет, облачи ся во доспех зерцальной, мечем-кладенцем ся опояши, пяльцев подле стань и бди. Аще же подернется огнь во лампадах, аще сгустятся во углах тени, аще пробежи по келии хлад морознай, аще во голове своея шепты услышиши прельстивы, то не мешкай, но сей же час Олешку ножем сим рази, сам же к бою смертнаму ся изготови. Ибо в сей же час телеса тунеядцевы во пламени ся испепеля, и изыдут вон четыре демона, кои суть Гордыня, Праздность, Похоть и Алчность. Их мечем-кладенцем рази отважно, по сему же прах олешкин до крупицы малой собери, во пушку заряди и на сторону ордынску, в самый Усашай пали. Ежеле во сём преуспееши, избавиши род людской от беды великия, аще же оплошаеши… об том лутше и не думати вовсе».
Тако сказавши, ушед Абдул-аравиец восвояси. Опустела площадь Красная. Стоял токмо боярин молодой с печалью на челе, думу думал тяжкую. Да ещё Невзор-юродивый, во грязи лежа, слезою умывался да «лошадка, лошадка» без устали бормотал.
Летописецъ Антонъ